И все-таки... - Глава 2 «И все-таки они воссоединились»

… и было в их неторопливом сближении нечто волшебное, завораживающее — не знаю…
Прощай! — как я себя ненавидел за то, что однажды смог произнести эти слова. Тогда все было по-другому, я думал, что мы должны расстаться. Но все меняется — и люди, и мир, и боги. Я понял многое. И я свято верил в то мимолетное соприкосновение с твоим взглядом — еще раз, еще бы на мгновение ощутить магию искрящихся карих очей твоих.
Прости! Я в долгу перед тобой. Ты нужна мне всегда. И когда я был чумазым мальчишкой, который тогда думал, что попал в волшебную сказку, и когда я взрослел. Ты всегда была со мной, охраняла, помогала, спасала, давала надежду и избавляла от страха. Нет в этом мире того, чем я могу выразить благодарность тебе, за все годы, в течение которых ты дарила мне силу своего волшебства.
«Почему ты мне так нравишься?» — отчего не задавал себе этого вопроса раньше? Все изменилось. Теперь я задаю его по нескольку раз, и вот нашел ответ. Он в тебе: худенькая, почти хрупкая фигура, темно-каштановые волосы до плеч, бледное лицо, карие глаза — я создал себе бога. И с ним приходит понимание того, что все это время молишься самому себе. Необходимо это понять, иначе заснешь вечным сном с трепещущей надеждой встретить того, кого любил и кому молился всю свою жизнь, а потом пугаешься, когда вместо светлого, лучезарного облика встречаешься с пустотой.
Спасибо! Я теперь не из тех. Я знаю, что меня ждет после смерти — свобода от необходимости обманывать самого себя. Теперь я встретил бога…
О, Богиня Любви! Ты даже не догадываешься, что только искры веселья в твоих глазах, румяный жар щек, пухлые губки привели меня обратно. Благодаря ним этот мир существует, который только зеркало, в котором, бросая взгляд со стороны, мы видим отражение других миров, словно керамогранит и мозаика из кусков стекла создает то, что видим в них. Но ты этого не знаешь, поскольку зеркало глупо, показывая лишь отражение, за которым нет ничего, потому ты и не догадываешься, что пришла из другого мира, уже существующим до этого, где твою красоту всегда стерегут драконы и единороги.
Теперь и я приобщился к истинной вселенной. Я словно странник во Тьме, бредущий все время пустырем без дороги, заблудившись, кажется, навеки в том черном бесплодном мире, где земля солона, воздух горек... А над головой небо Тьмы тлеет багровым жаром, закат красной действительности последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг...
Мерцание струящего света, нежно ласкающего силуэт девушки в этот серый день, пробил дорогу в моем мире, полного зла и враждебных помыслов. И губительный всему живому вал Тьмы, в котором я существую или он во мне, теперь раздавлен живым светом, хрупкое стекло мира разлетелось во все стороны живыми осколками. Теперь мир навеки освобожден от небесного заточения — он заживет отныне своей жизнью. Но… мы остаемся детьми своих вселенных, своих миров, отныне которым суждено воссоединиться. Тьма и Свет…
Наконец! Они встретились….
И магия, чем они являются, зажила собственной жизнью, мир людей — своей. Рождалась новая реальность.


* * *


— Какая красота. Идеальный пейзаж для художника, — проговорю я, глядя со стороны. — Впрочем, не только для художника, для всех, но, увы, — вздохну, — эту красоту никто не замечает, за исключением меня, и никто теперь и не заметит.
Я плотнее заворачиваюсь в плащ-невидимку и устремляюсь прочь.
«Жаль, завтра и для меня этого всего уже не будет, — добавляю я про себя. — Вы хотели этого, так получите в боге невежды, теперь света лишенные. Нам осталось мчаться лишь среди остывающих звезд»


* * *


А что же случилось дальше?
Вокруг них заискрился новый мир. Розовые облака, красное солнце, наполовину окунувшееся в море, небо — полная гамма цветов. Мир, покой, красота. И они плывущие в нем, словно одинокий кораблик, плавно раскачивающийся по спокойному морю под треугольным парусом.
— Я люблю тебя, — еле слышно у самого лица юноши.
Он молчит — сохраняет полный покой. Шелковистая прядь волос касается щеки. Сердце, и до того бившееся слабо, замирает совсем — вот оно... Осторожно-осторожно она правую руку кладет на грудь, совсем рядом с раной — там, где сердце, душа.
Она замирает. И ждет чего-то... непонятно чего, наверное, прикосновения губ... но ничего не происходит — он просто заключает ее в кольце объятий. И от этого дыхание девушки замирает. Юноша так близко, как даже мечтать раньше боялась, теперь даже не смея пошевелиться — только бы не разомкнул рук...
И в этой тишине полыхнули два пламени, зажженные чьей-то неведомой рукой. Два огненных языка — зеленный, страшный Тьмой, и голубой, как летний полдень, — тянуться друг к другу, осторожно соприкасаются краями — и на границе рождается, как новая звезда, ослепительная вспышка, и биение сердец уже попадает в такт друг другу. Отдергиваются и снова касаются, и вдруг — как вздох — вбирают друг друга одним неодолимым движением, и уже нет ни ее, ни его.
«Я ждала тебя всю жизнь».
«Я тебя тоже. Извини, я не сразу понял, что ты — это ты».
«А я сразу поняла. Я узнала прикосновение твоего пламени. Мы уже были вместе... давно, далеко...»
«Теперь мы навеки воссоединились»
А вокруг них, стоявших полностью обнаженных, невинных, словно фавн и нимфа, купались единороги. И теперь, смотря на нее, окунувшуюся в серебристую воду и искрящуюся теперь своей первозданной красотой, он понял, почему людям не удается приблизиться к единорогам. Никому не подвластно сиять такой чистотой, как у нее душа.
«Что это ты на меня уставился?» — спросила она его, поражая своей наивностью
«Никогда не видел такой красоты, — пробормотал он, как в полусне. — Ты — сияние. Нет большего наслаждения, чем быть с тобой».


* * *


«... Впоследствии, когда я вошел в их комнату под тенью мантии-невидимки, они лежали, без одежды, полностью обнаженные, застывшие до такой степени, что можно было бы счесть это оцепенением смерти, если бы их сердца не бились, как одно, а от лиц и рук не исходило зеленовато-голубое сияние. Ничто не могло заставить их пошевелиться, разомкнуть объятия. Они были вне времени и пространства, — низко склонившись перед ними, я вышел из комнаты и бесшумно закрыл за собой дверь.
Теперь мы света лишенные. Нам осталось мчаться лишь среди остывающих звезд»
Я захлопнул дневник — это были мои последние записи.
— Грустишь, Саша? — спросила у меня жена.
— Да, мне грустно оттого, что в реальности я не могу сделать того, что могу выразить на листке пергамента, — в сердцах отвечаю я. — Я люблю тебя, больше всего на свете. Но больше этого не могу дать.
— Ты думаешь, — она запнулась на полуслове, — ...ты думаешь, что я перестану любить тебя?
Я почувствовал едва заметную нотку гнева в ее голосе.
— Я не говорил, что ты перестанешь любить меня. Я сказал, что твое отношение ко мне может измениться.
Таня нахмурилась, пытаясь понять смысл моих слов.
— Я хочу сказать... — я запнулся, не зная, как объяснить ей все — мне всегда не достает слов, когда я говорю в реальном мире. «Какой же ты идиот! — выругал я сам себя. — Ты хочешь любить сильнее, нежели того, на что способен человек!»
— Я поняла тебя, — вдруг скажет она, прервав меня. — Но ты не можешь любить меня сильнее! Отдав себя полностью мне, ты потеряешься, как личность. А я не хочу этого. Я люблю тебя таким, какой ты есть.
Молчание с моей стороны. Я только сейчас замечаю, как в комнате стало темно — подкрался поздний вечер. Я встал и включил лампу, которая стояла на письменном столе, что размещался за моим рабочим местом — где стоит компьютер.
Девушка задумчиво посмотрела на меня. В тусклом свете настольной лампы ее лицо приобрело детскую нежность и какую-то загадочность. Голубые глаза изучали меня — мое лицо, мои зеленные глаза. Я тоже залюбовался ею. Тонкая, изящная фигура — со стороны хрупкая — кожа на ней нежная, словно шелк — она словно рождена в мире единорогов.
— Ты странный, — произнесла она тихо, будто говорила сама с собой.
С трудом оторвав взгляд от нее, я покачал головой.
— Нет. Обычный.
Я сел на диван рядом с ней и обнял ее за плечи. Жена смотрела на меня еще некоторое время, а потом спросила:
— Кто ты?
— Странник.
А дальше ожила сказка с моих странниц…

КОНЕЦ